Название: Опоздание.
Автор: Lalann
Бета: не нашлась.
Пейринг: Есенин\Достоевский, и еще Дон Кихот.
Жанр: суровый розовый флафф, ангст.
Рейтинг: G
От автора: автор вообще поклонник кукольных виктимно-инфантильных отношений.
читать дальшеРаз, два, три, четыре… Вообще-то уже темнеет.
Пятьдесят восемь, пятьдесят девять… Между прочим, тут холодно.
Четыреста восемьдесят, четыреста восемьдесят один…
А Есенин опаздывает.
Опаздывает. Всегда опаздывает, каждый раз опаздывает, боже, да за что это. Что за несносный человек.
Достоевский зябко прячет руки в рукава – он знал, что надо было покупать пальто с карманами, вот теперь стоит и страдает – о боже, Есенин, есть ли в тебе хоть капля ответственности?
Достоевский смутно догадывается, что нет. То есть вообще есть, но очень глубоко, спит беспробудным сном, и вряд ли что-нибудь может ее разбудить.
Тысяча триста шестьдесят два.
С пушистого неба падает снег, - сплошная мутно-белая завеса, дальше трех шагов мало что увидишь.
Достоевский уверен, что снег каким-то образом поглощает звуки – буквально в пятидесяти метрах довольно оживленная проезжая часть, но машин почему-то совсем не слышно.
Жуткая, какая-то неестественная тишина давит на уши. Почему-то вспоминаются жуткие скандинавские истории о маленьких несчастных девушках, привязанных в ночь зимнего солнцестояния к дереву. Ночью приходил их верховный бог и забирал девушку в свой мешок.
Вообще-то Достоевский уже не чувствует пальцев на правой руке. Хорошо, что он левша.
На две тысячи двести пятьдесят третьей секунде Достоевский наконец-то слышит – скрипит снег.
Да неужели? Господи, и года не прошло.
Да, конечно, размечтался – это какая-то старшеклассница со школы домой идет. И не холодно ей в этой короткой юбке?
Он опаздывает на целый час, причем, что самое обидное, по своей же вине – задумался и проехал нужную остановку. Да, глупо, да, безответственно, да, отвратительно.
Достоевский встречает Есенина каким-то грустно-уничтожающим взглядом, и Есенин быстро, скороговоркой, оправдывается, причем в его словах даже он слышит явственные панические нотки:
- Прости, я знаю, пришлось долго ждать, но этому тоже найдется объяснение, потому что, знаешь, эта система городского общественного транспорта такая глупая, и меня привезло в парк Дружбы Народов, и там такая глупая улица, потеряться так просто…
- Ты опоздал на три тысячи сорок четыре секунды, - говорит Достоевский, и голос у него холодный, надтреснутый, совсем как осенний лед.
Есенин смотрит себе под ноги, нервно теребит шарф – и прямо таки каждый клеточкой чувствует укоризненный взгляд тускло-зеленых глаз, и, о боже, чувствует себя не просто последней сволочью, а хуже, намного хуже.
Лучше бы он опоздал на встречу с Жуковым! Или даже с Максимом.
- Ты специально постоянно опаздываешь? Тебе нравится что, нравится расстраивать меня?
Достоевский говорит медленно, четко, спокойно - совсем как воспитательница в детском саду, объясняющая, почему вода мокрая.
- Да мысли не было, клянусь! Просто запутался немного с маршрутом автобуса, ну с кем не случается…
- Почему со мной не случается? - если бы Есенин знал Достоевского чуточку хуже, это можно было бы принять за издевку. - Я тебя простил в первый, второй, третий раз, но прости, это уже шестой раз, тебе действительно нравится меня злить?
- Да как ты вообще думать о таком можешь? Слушай, каждый раз были разные места, не могу же я знать дорогу к каждому парку или площади!
- Скажи, сколько можно косить под инфантила? Есенин… ты… сколько можно…
И вот на этом моменте, кажется, Достоевский не выдерживает – прячет лицо в замерзших ладонях, сквозь зубы воздух втягивает, задыхается почти от осознания есенинской безнадежности.
Жутко. Странно. Пугающе.
- Достоевский, не надо истерить! - Есенин хватает инфантила за руку, притягивает к себе. – Прекрати, не надо, пожалуйста, прошу, только не надо нервных срывов, не надо психбольниц, ну слушай, не принимай все так близко к сердцу… я больше не буду опаздывать, честно, только не надо расстраиваться…
Есенин сбивается на какой-то истерический полушепот, обнимает Достоевского за плечи - чувствует, как того бьет крупная дрожь, - проводит рукой по длинный волосам, путается пальцами в непослушных локонах. Недолго - Достоевский с его брезгливостью к людям, успешно маскируемой под сохранение личного пространства, отталкивает лирика и уничижительно, четко проговаривая каждое слово, отрезает:
- Я не истерю. И не принимаю ничего близко к сердцу. Просто мне это надоело.
- Ладно, все, успокойся, хватит. Все, пошли наконец.
- Нет.
Есенин как-то слишком четко видит пушистые снежинки на длинных каштановых волосах, и этот дурацкий синий бантик, со страхом осознавая – все, доигрался.
Достоевский глубоко вздыхает, мягко освобождается из есенинских объятий, смотрит сверху вниз – Лирик видит, что глаза у него покраснели, и эта маленькая незначительная деталь ощущается как скрип когтей по стеклянным нервам.
Есенин, да как ты мог обидеть это существо, изверг?
Есенин берет Достоевского за руку – холодную-холодную, с голубым узорчиком вен на запястьях.
Достоевский руку выдергивает, поворачивается резко на каблуках и уходит, не оглядываясь даже.
- Что, реально хочешь восстановить отношения? – на том конце города Дон Кихот аж споткнулся от подобного заявления. Есенин твердо говорит:
- Да, хочу. Понимаешь, для моей нежной души это как… как…
- Серьезно? Не для поржать?
- Слушай, в этом нет ничего смешного. Достоевский бывает та-а-ак жесток, знаешь… сначала привязал меня к себе, а потом вот так психанул и ушел… и это не смешно, я страдаю.
- У вас с ним идет квазитождество, не отношения, а просто «поржать и убежать». Ладно, ладно. Я понял суть твоей проблемы. Нет ничего проще, чем вернуть Достоевского – берешь напрокат машину, сбиваешь его, но так, чтобы он не знал, что это ты, а потом ходишь к нему в больницу, носишь цветочки и апельсинки. Насколько я знаю, это действует при любом социотипе, хотя я не пробовал, могу и ошибаться. Например, я не уверен насчет Драйзера…
- Еще и ты решил меня помучить? Дон, я серьезно спрашиваю.
- А я серьезно отвечаю. Сейчас так развилась медицина, что просто ужас – в позвоночники титановые пластины вставляют. А есть ли место романтичней больницы? Сразу становится ясно, что ты о нем заботишься, плюс драматизм. По-моему, замечательный способ, особенно по отношению к инфантилам.
Черт, Есенин как-то даже забыл, что при звонке Дону Кихоту бесплатно прилагается 100500 безумных идей, которые, тем не менее, придется выслушать. Он тяжело вздохнул:
- А есть какой-нибудь… ну… более безопасный способ?
- Конечно, есть. Отпроситься пораньше с работы, прийти к нему в квартиру, дать розочку и поцеловать в щечку. А потом трахнуть. Все, он у твоих ног! Просто и приятно.
- Слушай, Достоевский и Дюма – разные люди. Тем более неизвестно, когда Достоевский работает, а когда нет – все у этих актеров не как у людей.
- Хорошо, можно взломать е-мейл... хм, кого? С кем Достоевский не общается? Скажем, Наполеона, прислать какое-нибудь угрожающее письмо – например, или Достоевский убирается из этой страны, или Наполеон его насилует и продает в анальное рабство. А потом красиво прискакать на белом коне, забрать его и уехать, скажем, в Голландию. Там есть тюльпаны и сыр, а еще много кофешопов с кокаином.
- Иногда мне кажется, что ты именно там и живешь… У тебя точно нет ничего нормального? Нет, не то чтобы я против, мне просто надо сделать это как можно более безболезненно…
- Эти тривиалы!.. Ладно, позвони ему и скажи, что тебя разыскивает… ну… кто там конфликтер Достоевского? Короче, он тебя разыскивает, и только у Достоевского ты можешь найти убежище. А там уже все в твоих руках.
- Поправочка: конфликтер Достоевского – Жуков. Хотя я сейчас в страшной ссоре с Жуковым, Достоевский вряд ли поверит, что мой дуал меня будет убивать…
- Твой дуал?! Ну, тогда пусть тебя ищет Наполеон, или Драйзер, или там Максим, да хоть Гексли, главное – нагнетать обстановку!
- Ладно, Дон, спасибо. Я, кажется, понял, что надо делать.
- Нет проблем, обращайся.
На следующий раз он приходит даже раньше положенного, и на после следующий, и потом снова приходит вовремя, и снова.
Достоевский как будто не замечает – все так же они вместе идут по засыпанному снегом парку, а потом по извилистой улице с пятиэтажными домиками, рядом с детским садом и дальше, дальше.
Достоевский разговаривает неохотно, по большей части отмалчивается. Руки не принимает, даже если поскальзывается на обледеневших ступенях – хватается за перила, и еще глаза его, прежде казавшиеся блеклыми только из-за странного зеленовато-серого цвета – теперь глаза действительно тусклые, непонятно от чего – то ли от авитаминоза, то ли просто солнца ему не хватает, зимой-то солнца совсем нет, только бесконечные тучи. Хотя, может, это одно и то же.
Весной Есенин не выдерживает – как надоело, боже, сколько можно, это отчуждение уже в печенках сидит, этот идиот Достоевский что, не понимает, что этим он изводит не только его, Есенина, но и себя?! Кругом поют птички и распускаются цветы, а Достоевский вздумал недотрогу играть?
Ах, ну почему с инфантилами нельзя вести себя как обычно, обязательно надо на краткое время становится агрессором?
И вот на следующий раз он без предупреждения, просто, буднично обнимает Достоевского (совсем как Жуков его когда-то), невзирая на то, что тот вырывается, и просто, как будто бы и не было ничего, целует того в холодные губы – во рту после этого почему-то странный привкус снега, хотя уже весна.
И… все.
- Прости, - говорит Есенин, и сейчас вообще-то ему абсолютно наплевать, что ответит Достоевский. – Прости, пожалуйста.
Достоевский пытается что-то сказать, но воздуха не хватает, ресницами светлыми хлопает, но вырваться уже не пытается.
И это, кажется, добрая примета.
Достоевский легко улыбается – кажется, впервые за последний месяц.
Прощает.
И второй поцелуй принимает как должное.
Как Есенин мог подумать, что глаза у него тусклые?
Автор: Lalann
Бета: не нашлась.
Пейринг: Есенин\Достоевский, и еще Дон Кихот.
Жанр: суровый розовый флафф, ангст.
Рейтинг: G
От автора: автор вообще поклонник кукольных виктимно-инфантильных отношений.
читать дальшеРаз, два, три, четыре… Вообще-то уже темнеет.
Пятьдесят восемь, пятьдесят девять… Между прочим, тут холодно.
Четыреста восемьдесят, четыреста восемьдесят один…
А Есенин опаздывает.
Опаздывает. Всегда опаздывает, каждый раз опаздывает, боже, да за что это. Что за несносный человек.
Достоевский зябко прячет руки в рукава – он знал, что надо было покупать пальто с карманами, вот теперь стоит и страдает – о боже, Есенин, есть ли в тебе хоть капля ответственности?
Достоевский смутно догадывается, что нет. То есть вообще есть, но очень глубоко, спит беспробудным сном, и вряд ли что-нибудь может ее разбудить.
Тысяча триста шестьдесят два.
С пушистого неба падает снег, - сплошная мутно-белая завеса, дальше трех шагов мало что увидишь.
Достоевский уверен, что снег каким-то образом поглощает звуки – буквально в пятидесяти метрах довольно оживленная проезжая часть, но машин почему-то совсем не слышно.
Жуткая, какая-то неестественная тишина давит на уши. Почему-то вспоминаются жуткие скандинавские истории о маленьких несчастных девушках, привязанных в ночь зимнего солнцестояния к дереву. Ночью приходил их верховный бог и забирал девушку в свой мешок.
Вообще-то Достоевский уже не чувствует пальцев на правой руке. Хорошо, что он левша.
На две тысячи двести пятьдесят третьей секунде Достоевский наконец-то слышит – скрипит снег.
Да неужели? Господи, и года не прошло.
Да, конечно, размечтался – это какая-то старшеклассница со школы домой идет. И не холодно ей в этой короткой юбке?
Он опаздывает на целый час, причем, что самое обидное, по своей же вине – задумался и проехал нужную остановку. Да, глупо, да, безответственно, да, отвратительно.
Достоевский встречает Есенина каким-то грустно-уничтожающим взглядом, и Есенин быстро, скороговоркой, оправдывается, причем в его словах даже он слышит явственные панические нотки:
- Прости, я знаю, пришлось долго ждать, но этому тоже найдется объяснение, потому что, знаешь, эта система городского общественного транспорта такая глупая, и меня привезло в парк Дружбы Народов, и там такая глупая улица, потеряться так просто…
- Ты опоздал на три тысячи сорок четыре секунды, - говорит Достоевский, и голос у него холодный, надтреснутый, совсем как осенний лед.
Есенин смотрит себе под ноги, нервно теребит шарф – и прямо таки каждый клеточкой чувствует укоризненный взгляд тускло-зеленых глаз, и, о боже, чувствует себя не просто последней сволочью, а хуже, намного хуже.
Лучше бы он опоздал на встречу с Жуковым! Или даже с Максимом.
- Ты специально постоянно опаздываешь? Тебе нравится что, нравится расстраивать меня?
Достоевский говорит медленно, четко, спокойно - совсем как воспитательница в детском саду, объясняющая, почему вода мокрая.
- Да мысли не было, клянусь! Просто запутался немного с маршрутом автобуса, ну с кем не случается…
- Почему со мной не случается? - если бы Есенин знал Достоевского чуточку хуже, это можно было бы принять за издевку. - Я тебя простил в первый, второй, третий раз, но прости, это уже шестой раз, тебе действительно нравится меня злить?
- Да как ты вообще думать о таком можешь? Слушай, каждый раз были разные места, не могу же я знать дорогу к каждому парку или площади!
- Скажи, сколько можно косить под инфантила? Есенин… ты… сколько можно…
И вот на этом моменте, кажется, Достоевский не выдерживает – прячет лицо в замерзших ладонях, сквозь зубы воздух втягивает, задыхается почти от осознания есенинской безнадежности.
Жутко. Странно. Пугающе.
- Достоевский, не надо истерить! - Есенин хватает инфантила за руку, притягивает к себе. – Прекрати, не надо, пожалуйста, прошу, только не надо нервных срывов, не надо психбольниц, ну слушай, не принимай все так близко к сердцу… я больше не буду опаздывать, честно, только не надо расстраиваться…
Есенин сбивается на какой-то истерический полушепот, обнимает Достоевского за плечи - чувствует, как того бьет крупная дрожь, - проводит рукой по длинный волосам, путается пальцами в непослушных локонах. Недолго - Достоевский с его брезгливостью к людям, успешно маскируемой под сохранение личного пространства, отталкивает лирика и уничижительно, четко проговаривая каждое слово, отрезает:
- Я не истерю. И не принимаю ничего близко к сердцу. Просто мне это надоело.
- Ладно, все, успокойся, хватит. Все, пошли наконец.
- Нет.
Есенин как-то слишком четко видит пушистые снежинки на длинных каштановых волосах, и этот дурацкий синий бантик, со страхом осознавая – все, доигрался.
Достоевский глубоко вздыхает, мягко освобождается из есенинских объятий, смотрит сверху вниз – Лирик видит, что глаза у него покраснели, и эта маленькая незначительная деталь ощущается как скрип когтей по стеклянным нервам.
Есенин, да как ты мог обидеть это существо, изверг?
Есенин берет Достоевского за руку – холодную-холодную, с голубым узорчиком вен на запястьях.
Достоевский руку выдергивает, поворачивается резко на каблуках и уходит, не оглядываясь даже.
- Что, реально хочешь восстановить отношения? – на том конце города Дон Кихот аж споткнулся от подобного заявления. Есенин твердо говорит:
- Да, хочу. Понимаешь, для моей нежной души это как… как…
- Серьезно? Не для поржать?
- Слушай, в этом нет ничего смешного. Достоевский бывает та-а-ак жесток, знаешь… сначала привязал меня к себе, а потом вот так психанул и ушел… и это не смешно, я страдаю.
- У вас с ним идет квазитождество, не отношения, а просто «поржать и убежать». Ладно, ладно. Я понял суть твоей проблемы. Нет ничего проще, чем вернуть Достоевского – берешь напрокат машину, сбиваешь его, но так, чтобы он не знал, что это ты, а потом ходишь к нему в больницу, носишь цветочки и апельсинки. Насколько я знаю, это действует при любом социотипе, хотя я не пробовал, могу и ошибаться. Например, я не уверен насчет Драйзера…
- Еще и ты решил меня помучить? Дон, я серьезно спрашиваю.
- А я серьезно отвечаю. Сейчас так развилась медицина, что просто ужас – в позвоночники титановые пластины вставляют. А есть ли место романтичней больницы? Сразу становится ясно, что ты о нем заботишься, плюс драматизм. По-моему, замечательный способ, особенно по отношению к инфантилам.
Черт, Есенин как-то даже забыл, что при звонке Дону Кихоту бесплатно прилагается 100500 безумных идей, которые, тем не менее, придется выслушать. Он тяжело вздохнул:
- А есть какой-нибудь… ну… более безопасный способ?
- Конечно, есть. Отпроситься пораньше с работы, прийти к нему в квартиру, дать розочку и поцеловать в щечку. А потом трахнуть. Все, он у твоих ног! Просто и приятно.
- Слушай, Достоевский и Дюма – разные люди. Тем более неизвестно, когда Достоевский работает, а когда нет – все у этих актеров не как у людей.
- Хорошо, можно взломать е-мейл... хм, кого? С кем Достоевский не общается? Скажем, Наполеона, прислать какое-нибудь угрожающее письмо – например, или Достоевский убирается из этой страны, или Наполеон его насилует и продает в анальное рабство. А потом красиво прискакать на белом коне, забрать его и уехать, скажем, в Голландию. Там есть тюльпаны и сыр, а еще много кофешопов с кокаином.
- Иногда мне кажется, что ты именно там и живешь… У тебя точно нет ничего нормального? Нет, не то чтобы я против, мне просто надо сделать это как можно более безболезненно…
- Эти тривиалы!.. Ладно, позвони ему и скажи, что тебя разыскивает… ну… кто там конфликтер Достоевского? Короче, он тебя разыскивает, и только у Достоевского ты можешь найти убежище. А там уже все в твоих руках.
- Поправочка: конфликтер Достоевского – Жуков. Хотя я сейчас в страшной ссоре с Жуковым, Достоевский вряд ли поверит, что мой дуал меня будет убивать…
- Твой дуал?! Ну, тогда пусть тебя ищет Наполеон, или Драйзер, или там Максим, да хоть Гексли, главное – нагнетать обстановку!
- Ладно, Дон, спасибо. Я, кажется, понял, что надо делать.
- Нет проблем, обращайся.
На следующий раз он приходит даже раньше положенного, и на после следующий, и потом снова приходит вовремя, и снова.
Достоевский как будто не замечает – все так же они вместе идут по засыпанному снегом парку, а потом по извилистой улице с пятиэтажными домиками, рядом с детским садом и дальше, дальше.
Достоевский разговаривает неохотно, по большей части отмалчивается. Руки не принимает, даже если поскальзывается на обледеневших ступенях – хватается за перила, и еще глаза его, прежде казавшиеся блеклыми только из-за странного зеленовато-серого цвета – теперь глаза действительно тусклые, непонятно от чего – то ли от авитаминоза, то ли просто солнца ему не хватает, зимой-то солнца совсем нет, только бесконечные тучи. Хотя, может, это одно и то же.
Весной Есенин не выдерживает – как надоело, боже, сколько можно, это отчуждение уже в печенках сидит, этот идиот Достоевский что, не понимает, что этим он изводит не только его, Есенина, но и себя?! Кругом поют птички и распускаются цветы, а Достоевский вздумал недотрогу играть?
Ах, ну почему с инфантилами нельзя вести себя как обычно, обязательно надо на краткое время становится агрессором?
И вот на следующий раз он без предупреждения, просто, буднично обнимает Достоевского (совсем как Жуков его когда-то), невзирая на то, что тот вырывается, и просто, как будто бы и не было ничего, целует того в холодные губы – во рту после этого почему-то странный привкус снега, хотя уже весна.
И… все.
- Прости, - говорит Есенин, и сейчас вообще-то ему абсолютно наплевать, что ответит Достоевский. – Прости, пожалуйста.
Достоевский пытается что-то сказать, но воздуха не хватает, ресницами светлыми хлопает, но вырваться уже не пытается.
И это, кажется, добрая примета.
Достоевский легко улыбается – кажется, впервые за последний месяц.
Прощает.
И второй поцелуй принимает как должное.
Как Есенин мог подумать, что глаза у него тусклые?
@темы: фанфики, Достоевский
-
-
08.07.2011 в 01:32за атмосферность, за язык, за всё!
-
-
08.07.2011 в 12:37-
-
09.07.2011 в 22:58-
-
04.08.2011 в 22:05-
-
26.09.2011 в 14:52-
-
29.03.2013 в 18:28